Many called him МЯ (Михаил Яковлевич – Mikhail Yakovlevich).
I called him Misha. I kept a couple letters from him and a couple of recollections of our time together.
I never asked about his childhood when I was little, when I had a chance.
When the question popped up in my head, he was long gone.
I asked my father and my uncle.
They never asked either, and МЯ never talked to his two sons
about his pre-war childhood in multi-cultured Crimea,
about his grandmother who adored him,
about growing up without a father,
about losing his mother and cousin in the Holocaust, and his uncle in Stalin’s purges.
I knew none of it when in April 2015, out of the blue, an email from my uncle popped up. Attached were the scans of four postcards sent by my great-grandmother shortly before she was killed in the mass-murder of Jewish population in Crimea in 1941.
It was the first time I heard about her. She had a name. She was a piano teacher.
Two days later at a friend’s birthday party in London I met Olesya Zdorovetska, a musician and composer from Southern Ukraine who now lived in Dublin. We talked about families, politics, arts, languages. Crimea had been annexed in 2014. The war was on between Ukraine and Russia. Many sensitive subjects came up.
Olesya invited me to visit her in Dublin in September.
When September came, Olesya suggested I came with her to Lviv, to the annual Book Forum. I agreed without a slight hesitation. Those postcards were on my mind, even though Lviv and Crimea are 1000 km apart. I also felt the urge to revisit my childhood places in the Carpathian Mountains, near Lviv. But most importantly, after years of wanderings, I felt like I was getting closer to finding the right doors.
With Olesya and alone,
I explored the cobble streets,
peeped into Lviv courtyards,
climbed onto the roofs,
wandered in the cemeteries.
At the Book Forum Olesya bought a collection of poetry by Debora Vogel, a female writer, art critic and intellectual, who perished in Lviv ghetto in 1942 and remained in obscurity for a long time. We learned that between the two wars Lviv was this inspiring metropolis for modernist thought in philosophy, mathematics, literary theory and arts, as well as a place of social and ethnic conflicts. It was among Lviv intellectuals and artists, during the period of rising chauvinism and anti-semitism, that the idea of an inclusive and open culture was formed. This redemptive and progressive vision was brutally squashed in the Holocaust, and yet not entirely extinguished. Fragments of it survive to be discovered through scavenging, collecting and juxtaposing.
What emerged was a patchwork of fragments, leads, innuendos and images in my lost and elusive family stories. Fragments of Memory brought me back to those postcards from 75 years ago. Lviv prompted me to recognise similar patterns centering around the figure of my grandfather, a scholar whose life was largely impacted by war, revolution and genocide, the details of which were suppressed.
МЯ was born 100 years ago in Crimea, where he grew up before travelling to Moscow to study History in 1936 and where he met my grandmother, born also in 1918 in Mariupol on the Azov Sea in Southern Ukraine. Neither did she talk to her sons and granddaughters about her childhood.
What about their families? Who were their parents and grandparents, aunts, uncles and cousins? Where and how did they live? What did they do during those cataclismic times of Enlightenment, Zionism, Pogroms, Revolutions of 1905 and 1917, World War I, Russian Civil War, raise of Communism, World War II?
The online search took me to Kerch and Simferopol in Crimea; Odessa, Kherson, Kharkiv, Zhitomir and Rivne in Ukraine; Moscow, St Petersburg, Vologda, Tomsk and Irkutsk in Russia; Lublin in Poland; Berlin in Germany; Lausanne in Switzerland; Chicago, Los Angeles, New York and Washington in the US.
In this piece made for my grandfather’s centenary on 24 August 2018, I reflect on the intergenerational connections, inherited silence, on life and living in places of extinction and mass murder. The original text in Russian is below.
My grandfather’s voice in the video is an excerpt from the interview recorded by Lorenzo Scaccabarozzi in January 1989: “We aim to learn seemingly everything about the lives of people who lived before us, or about our own lives. But we do not know beforehand, that we would not be able to find out everything. Either way we are making a selection. And this selection is not an artifical selection, at the same time this is our choice: by choosing from what was before us, what entered us as ‘past’, we choose who we are. And by choosing ourselves, we choose our future, consciously or subconsciously.”
“Мы стремимся узнать как будто бы все о жизни людей, которые существовали до нас, или о нашей собственной жизни. Но мы не знаем наперед, что все мы не можем узнать. Мы все равно производим отбор. И этот отбор есть не просто искусственный отбор, это вместе с тем выбор: отбирая из того, что было, что входит в нас в качестве прошлого, мы выбираемых самих себя. А выбирая самих себя, мы сознательно или бессознательно выбираем будущее.”
Эти слова 30-летней давности моего деда историка Михаила Яковлевича Гефтера врезались в память и сопровождали в 2015-2017 пока я работала над Львовским проектом Пазли Пам’ятi / Fragments of Memory. Они же и привели меня в Одессу, Мариуполь, Херсон, Симферополь, Керчь и Москву. В ночь на 24 августа 2018-го, когда исполнялось сто лет с его рождения, видео ряд из этой поездки по следам предков подстроился под его голос, его слова о прошлом, отборе и выборе.
Одесса
В Одесском архиве, в студенческом деле Давида Блюменфельда (Мишиного дяди, младшего брата моей прабабушки Натальи) нахожу его диплом 1916 года – “Призовое право и великая война”. Заключение: «Пока война будет существовать, до тех пор будут существовать и стремления к неограниченному использованию средств уничтожения и разрушения. Но война, по моему, категория историческая; она исчезнет, как появилась. Государства будущего найдут более разумные способы борьбы.»
По прошествию двадцати лет юридической и дипломатической работы в Одессе, Берлине, Вене и Москве, 23 ноября 1937 года Давида арестуют и обвинят в шпионаже. Миша, студент 2-го курса истфака МГУ, отделается выговором со стандартной формулировкой: «за утрату бдительности, выразившейся в неразоблачении дяди, врага народа». 8 апреля 1938 Военная коллегия Верховного суда СССР приговорит Давида к высшей мере уголовного наказания – расстрелу с конфискацией имущества. Место захоронения – Коммунарка. База данных “расстрельные списка – Коммунарка” сообщает, что 8 апреля расстреляли еще 85 человек. 28 апреля его жену Фриду арестуют и сошлют в лагерь сроком на восемь лет как члена семьи изменника родины. Их сына Володю отправят в детдом. О муже сообщат в 1940 году, что он находится в дальних лагерях без права переписки, а в 1947, что он умер 18 марта 1942 года. После окончания 7-летней детдомовской школы в июне 1941 Володю отправят к тёте Наталье. Она будет преподавать в музучилище пока его не закроют. В первые дни сентября Володя поступит в техникум. Вместе их расстреляют в Симферопольском Рве в декабре 1941. Фрида переживет лагеря. С Мишей они потеряют друг друга из вида на 40 лет. В 1976 они встретятся в Одессе. В 1984 Фрида уйдет из жизни и Миша установит табличку с тремя именами – Фриды, Давида и Володи. Ни Фрида, ни Миша так и не узнают, что Давида расстреляли в 1938.
Одесское Таировское кладбище. Никак не могу найти могилу Фриды. Администратор кладбища рисует схему близлежащих могил. Нахожу. Со всех сторон она заросла грецким орехом. Орех прорвался и внутрь арматуры трех бетонных кубов. Живое дерево, прорастающее сквозь камень.
Симферополь
Получаю специальное разрешение на въезд в Крым от украинских властей, перехожу пешком границу и на закате въезжаю в Симферополь. Двор дома, в котором вырос Миша. Форма треугольника – улицы Одесская и углом Большевистская. Окна комнаты выходили на Греческую церковь. Об этом он писал. А еще писал о чистом, сладком, крымском воздухе. Хожу по старым улочкам Симферополя, виноград еще не поспел, а черешня и вишня повсюду, сладкая сладкая. Симферопольский Ров: “Всем поколениям всем временам” написано на одной гране памятника. Бесконечные поля пшеницы. Сижу, брожу, снимаю, плачу, в блокнот кладу колосок пшеницы. Теперь я знаю, что Давида и Наталью близкие и родные звали Дудя и Тиля. Их маму – Софiя. Возвращение имен.
Москва
Жизнь в Коммунарке. Осенние запахи памяти. 80 лет спустя. Место, где устроили расстрельные ямы, тогда было просекой. Когда закончились расстрелы, между ямами посадили деревья. Улеи, дым, желуди, детская площадка, дача Ягоды, церковные пристройки, колючая проволока на зеленом заборе по периметру территории. Самодельные таблички на деревьях в память о расстрелянных предках. Нет ничего более постоянного чем временное – спонтанность такой памяти в таком месте кажется тем самым способом помнить. Сделаю для следующего приезда и для нашего Дуди.
